Текст
(1)Для всякого убеждённого и желающего убеждать писателя (а именно только такого я имею в виду) вопрос о том, есть ли у него читатель, где он и как к нему отно́сится, есть вопрос далеко не праздный. (2)Читатель представляет собой тот устой, на котором всецело зиждется деятельность писателя; он единственный объект, ради которого горит писательская мысль. (3)Убеждённость писателя питается исключительно уверенностью в восприимчивости читателей, и там, где этого условия не существует, литературная деятельность представляет собой не что иное, как беспредельное поле, поросшее волчецом1 , среди которого бесцельно раздаётся голос, вопиющий в пустыне. (4)Доказывать эту истину нет ни малейшей надобности; она стоит столь же твёрдо, как и та, которая гласит, что для человеческого питания потребен хлеб, а не камень.
(5)Даже несомненнейшие литературные шуты — и те чувствуют себя неловко, утрачивают бойкость пера, ежели видят, что читатель не помирает со смеху от их кривляний. (6)Даже тут, в этой клоаке человеческой мысли, чувствуется потребность поддержки со стороны читателя. (7)И не только ради построчной мзды, но и ради того эмоционального возбуждения, при отсутствии которого самое скоморошество делается вялым, бесцветным и назойливым. (8)Ежели в стране уже образовалась восприимчивая читательская среда, способная не только прислушиваться к трепетаниям человеческой мысли, но и свободно выражать свою восприимчивость, — писатель чувствует себя бодрым и сильным. (9)Но он глубоко несчастлив там, где масса читателей представляет собой бродячее человеческое стадо, мятущееся под игом давлений внешнего свойства. (10)Даже при уверенности, что в этой массе немало найдётся сердец, несущихся навстречу писателю, это только усугубляет скорбь последнего.
(11)Он вдвое несчастлив: и за себя, и за те преданные сердца, которым горение их ничего не может дать, кроме сознания тёмного и безвыходного порабощения. (12)Поэт, в справедливом сознании светозарности совершаемого им подвига мысли, имел полное право воскликнуть, что он глаголом жжёт сердца людей; но при данных условиях слова́ эти были только отвлечённо й истиной, близкой к самообольщению. (13)Когда окрест царит глубокая ночь, — та ночь, которую никакой свет не в силах объять, тогда не может быть места для торжества живого слова. (14)Сердца́ горят, но огонь их не проницает сквозь густоту мрака; сердца бьются, но биение их не слышно сквозь толщу желез. (15)До тех пор пока не установилось прямого общения между читателем и писателем, последний не может считать себя исполнившим своё призвание. (16)Могучий — он бессилен; властитель дум — он раб бездумных бормотаний случайных добровольцев. (17)3вуча наудачу, речь писателя превращается в назойливое сотрясание воздуха. (18)Слово утрачивает ясность, внутреннее содержание мысли ограничивается и суживается.
(19)Только один вопрос стоит вполне определённо: к чему растрачивается пламя души? (20)Повторяю: несчастие в этом случае так глубоко, что никогда не остаётся бесследным. (21)Я не говорю о себе лично, но думается, что всякий убеждённый писатель, который испытал на себе влияние такой изолированности, знает, о чём я пишу. (22)Всякий, кто встречался и с ненавистью, и с бесчестными передержками, и с равнодушием, и с насмешкой, мечтал о том, чтобы ему улыбнулось прямое, осязательное сочувствие. (23)Последнее так далеко порой теряется в читательской массе, что лишь предположительно может ободрить писателя. (24)3ато минуты подобного ободрения самые дорогие в жизни.
По М. Е. Салтыкову-Щедрину Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин (настоящая фамилия — Салтыков, псевдоним — Николай Щедрин; 1826–1889) — русский писатель и журналист, государственный деятель.
Перед публикацией, советую ознакомится с правилами!